— Расскажите, пожалуйста, немного о работе над переводом — были ли в нем какие-то трудные и оттого интересные места? Все-таки книга о художнике — встречалась ли особенная, профессиональная лексика? Хорошо ли, на ваш взгляд, Крофтсу удалась попытка художественно восстановить жизнь Шиле буквально по годам? С литературной точки зрения роман получился ярким?

— У Крофтса получилось интересное сочетание: он пишет и как обладатель искусствоведческого образования, и как журналист, привыкший пользоваться броскими выражениями. Поэтому стилистически роман неоднородный — диалоги там иногда на удивление современные, почти как в сериалах, а описания — вычурные, под стать ломаным линиям на картинах Шиле или причудливой пестроте на полотнах Климта. Занятно то, что, когда автор передает взгляд Шиле на людей, в описания вкрадывается нечто от анатомического препарирования: Эгон смотрит на всех как портретист, который (это отражено в книге) ходил на этюды в морг. Он видит строение черепа, скелета, работу суставов, — и вот этот особый взгляд было очень важно передать, чтобы читатель смотрел на мир глазами Шиле. Интересно было выстраивать сочные речевые характеристики персонажей, которые не стесняются в выражениях. Автор старался создать запоминающиеся эротические сцены, но они все овеяны дыханием смерти, что вполне в логике и духе романа. Чего мне очень не хватило — это именно профессиональных подробностей: они, конечно, в романе есть, но их немного. Крофтс так углубился в перипетии личной жизни и сложной биографии Шиле, что его становление как художника, его творческий метод, как и метод Климта, он описывает в общих чертах.

— А сам главный герой вам симпатичен — как человек и как художник, как творец? Разделяете ли вы гениальность и обычную, бытовую жизнь творческих людей?

— Эгона Шиле мне очень жалко, как любого, кто проходит огонь, воду и медные трубы, абьюз родителя, нищету, тюрьму, несчастную любовь, но он мне несимпатичен. По-моему, он один из тех саморазрушителей, которые попутно разрушают жизнь близких во имя творчества. Это очень распространенный сюжет, и он часто встречается в биографиях художников и музыкантов: как правило, в нем есть и самопожертвование женщины-музы, и не одной. От Модильяни до рокера Джима Моррисона — этими людьми хорошо восхищаться издалека. Общаться с ними весьма сложно — и в качестве друзей, и в качестве коллег или партнеров.

— Что, на ваш взгляд, облегчает работу над переводом большого романа? Важна ли хорошая обратная связь с редактором?

— Работу над любым переводом облегчает интернет: по сравнению со старшим поколением переводчиков, мы роскошествуем — любую реалию можно уточнить, любую репродукцию картины или место действия посмотреть; если автор здравствует — списаться с ним, задать вопросы. У меня обычно есть папка, куда я сохраняю материалы, имеющие отношение к роману, ссылки, фото. В этом случае — рассматривала фотографии Вены времен Шиле, других городов Австро-Венгрии.
Конечно, обратная связь с редактором очень важна. Редактор — «свежий глаз», даже если я не принимаю предлагаемые им варианты, то ищу третьи, пятые, десятые.


— Сколько времени заняла у вас работа над переводом? Вы прочли книгу сразу целиком перед началом работы или же переводили по ходу сюжета, не заглядывая в конец? Кстати, последний абзац переведен восхитительно — страданиям Эгона сочувствуешь с невероятной глубиной.

— Работа заняла больше полугода. Поскольку я и до этой книги знала печальную биографию Эгона Шиле, то в конец не заглядывала; замечательная коллега Александра Глебовская вообще советует всегда «идти вровень» с автором и переводить по ходу развития, ведь текст все равно потом вычитываешь не раз. Шиле действительно человек несчастный, невзирая на его известность: тут и нищета, и болезни, и ранняя смерть, и тюрьма, и преследования цензурой. Удивительно вот что: автопортреты Эгона очень напоминают фотографии панк-звезды 1970-х Сида Вишеса, который тоже имел скандальную славу и умер молодым (его блестяще сыграл Гэри Олдмен в фильме «Сид и Нэнси»).
Добавлю, что Крофтс и в целом описывает страдания убедительно и выпукло, даже, пожалуй, с упоением, — сцены насилия над Валери или смерти Густава Климта тоже производят сильное впечатление.

— Какие ваши любимые авторы, книги? Какую книгу вы читаете сейчас?

— Прежде всего, Владимир Набоков, я им занимаюсь как филолог больше двадцати лет. Любимые авторы есть в каждом жанре, от классического детектива (Ф.Д. Джеймс) до литературной критики (Самуил Лурье). Очень люблю американскую новеллу ХХ века, например Джона Чивера. Люблю находить авторов, не пользующихся широкой известностью, — вот, например, у Леонида Гиршовича есть потрясающий роман «Обмененные головы», который даст фору Дине Рубиной: там и семейная сага, и мелодрама, и детектив, и исторический роман, и все это густо замешано на музыкальной тематике, ведь Гиршович — уникальный случай скрипача-литератора. Сейчас читаю книги коллег — филологов и переводчиков, сразу несколько одновременно: «Агонию и возрождение русского романтизма» М. Вайскопфа, «Орбиты слов: русская поэзия и европейская традиция» Г. Кружкова. Да, это научная литература, но написанная блестящим русским языком.


— И напоследок вопрос от издателя: Достоевский или Толстой?

Чехов. Он мне гораздо ближе этих титанов, более человечный и земной, и, кроме того, мне кажется, что его недооценивают.